Мне исполнилось восемнадцать.
Совершеннолетие. Звучит солидно. Почти угрожающе.
Теперь я могу голосовать, брать кредиты и делать татуировки, о которых мама мечтала только в кошмарах.
Но в тот день я решила: никакой драмы. Никаких магических ритуалов, криков из зеркал, загадочных писем или говорящих ворон. Только праздник. Только я. И все, кто важны.
Музыка гремела. Мы пели. Танцевали.
В какой-то момент я даже прыгнула на сцену и спела кавер на что-то старое, но драматичное. Люди аплодировали.
Позже, уже ночью, когда гости стали расходиться, ко мне подошёл папа.
— Ты удивительно выросла, Ки. Мы гордимся тобой.
Он замялся.
— И, кстати... — Он протянул мне коробку. — Это от нас с мамой. Официально. Теперь ты взрослая. И можешь знать чуть больше.
Я открыла. Внутри — старая, потрёпанная книга. Без названия. Без автора. Только монограмма, та же, что на медальоне Элис.
Проснулась я не от головной боли, как следовало бы после вечеринки, а от навязчивого чувства:
вчера я была “девочка с магическим прошлым и чертовски хорошим вкусом в музыке”, а сегодня — официально взрослая.
Первое дело — паспорт. Нельзя, чтобы государство хранило мою фотку с дебильной причёской и глазами «я только что узнала, что динозавры вымерли». Новый снимок — прищур, взгляд “я знаю, что ты натворил, и мне это даже нравится”.
Потом — счёт. Родительский “взрослый фонд”, который был заморожен до моего восемнадцатилетия, внезапно засветился в банке зелёными ноликами.
Я даже не сразу поверила. Перепроверила. Попыталась оплатить кофе. Прошло. Оплатила сразу весь кофейник. Прошло. Я рассмеялась.
И купила дом. Просто — взяла и купила.
Не квартиру. Не комнату.
Дом. Переделанная старая фабрика на окраине Иверстада — бетон, металл, стекло и дух старых машин. Район хмурый, атмосферный, немного заброшенный, с шикарной акустикой и абсолютной тишиной ночью. Никто не орёт, не следит, не контролирует. И, что самое главное — этот дом был мой. Только мой.
Пусть мама и говорила: «в жилых помещениях должна быть душа», — моя душа как раз и обитала в таких местах: где когда-то что-то грохотало, а теперь только ветер, сквозняки и зловещая тишина.
Следующем пунктом во «взрослом» списке значилась татушка. Та самая.
Я вошла в тату-салон на пафосе. С ощущением, что за мной стоит ветер перемен, а впереди — новый этап жизни.
Бравада закончилась на втором слове мастера:
— Ну, раздевайтесь и ложитесь на кушетку.
У меня в голове тут же промелькнуло: «
а может, не надо?», «
а может, чай?», «
а может, потом?»
Когда я увидела иглу, мысли окончательно превратились в: «
беги! спасайся! притворись растением!»
Я, честно, уже почти слезла с кушетки. Но потом вспомнила:
мне восемнадцать. Я купила себе дом. Я справлюсь. За мной ворон и два кота.
Первые секунды — нормально. Ну, неприятно. Колется. Терпимо.
А потом началось.
В какой-то момент мне показалось, что мастер не набивает рисунок, а, простите, вырезает на мне проклятье древнего народа. Я, конечно, героически старалась молчать. Но, судя по взглядам в зоне ресепшн, меня было слышно до парковки.
— Всё в порядке? — спросила администратор через дверь, очень мягко.
— Да! — заорала я. —
Это просто... искусство!
Когда закончили, кожа пылала, как будто я прошлась по ней наждачной бумагой.
А через десять минут начала чесаться.
Я стояла у зеркала, хлопая себя по спине, как пьяный экзорцист, и при этом повторяла:
— Красиво. Больно, но красиво.
Результат действительно стоил того.
Чёрные линии, тонкая работа, немного потёкшая тушь из глаз — тоже часть образа.
Не стоит думать, что я окончательно сорвалась с катушек. В какой-то момент зачатки взрослости всё-таки проснулись и помахали ручкой из глубин.
Я ведь школу закончила с отличием. По всем предметам. Даже по физре, где сдала зачёт только потому, что учитель был фанатом моего книжного блога и не хотел терять эксклюзивные обзоры.
Документы в университет я подала вовремя — что уже само по себе чудо. И, надо сказать, меня взяли. Не просто взяли, а на престижный курс филологии, с таким конкурсом, что в приёмной комиссии даже бровь приподняли, мол: «а ну-ка, покажи, кто тебя воспитывал».
Мысль стать гениальной писательницей, которую цитируют на фоне мрачно закатного неба, не покидала меня с детства. Я видела себя на вручении награды, в чёрном бархатном платье, с речью в стиле «я просто пишу правду». Поэтому, когда пришло письмо о зачислении, я была уверена — вот он, путь к бессмертию через литературу.
А потом выдали учебники.
— «Гордость предлога: грамматические особенности как проявление идентичности»
— «Сказка как структурная катастрофа: базовые теории»
— «Введение в филологическое ожидание»
— «Язык как язык: просто язык»
Я смотрела на эту стопку и медленно теряла надежду.
— Простите, — обратилась я к администратору,
— а где курс “Как написать роман, за который меня переведут в бессмертные”?
— Это на четвёртом курсе, — радостно ответила она. —
Сначала фонетика, морфология и десять видов синтаксического головняка.
Весь первый год, как оказалось, был посвящён не гениальным прозрениям, а ковырянию в языке.
Слова, которые я всю жизнь просто говорила, теперь нужно было расчленять, склонять, отстреливать ударения и молиться на латинские корни.
— Я же знаю язык! — говорила я коту.
— Я на нём думаю! Пишу! Ору в подушку! Зачем мне фонетическая таблица?!
Морда только кивал:
— Пррринцесса, это называется “академическое смирррение”. Пей чай. Или кррровь. Что ближе.
Но, признаться честно, даже среди этих безумных предметов я чувствовала лёгкий, едва уловимый трепет.
Эйфория от переезда продержалась ровно три с половиной ночи. А на четвёртую мне начало казаться, что стены шепчут. Не поэтично и вдохновляюще, как хотелось бы — а как будто кто-то скребётся с внутренней стороны кладовки.
Иверстадт - район тихий. Даже слишком.
Отчётливо понимала, что защитная триада в виде ворона и двух котов, у одного из которых уже седина на мордашке пробиваться начала, — так себе армия.
А потом однажды — в дождливый, липкий вечер — я вышла на порог вынести мусор и увидела его.
Стоял. Чёрный капюшон, костлявые пальцы, взгляд из-под тени.
Смерть.
Тот самый. Мы уже встречались. Когда-то. В Долине Скорби.
— Эм... привет? — выдохнула я. —
Ты... по мою душу?
Он покачал головой:
— Не сейчас. Хотя ты бы удивилась, как часто это спрашивают.
В тот момент мой мозг успел отыграть весь фильм «Жизнь глазами Кианы» — с чередой тату, кофе, чёрных лаков и книг, которые я так и не написала.
— Я... — начала я.
— Я ведь только-только начала жить. У меня ипотека в виде бывшей фабрики. У меня кот с артритом. Я тату сделала. Я даже в универ поступила! Может, подождём лет дцать?
Он тихо рассмеялся. И голос у него был… не пугающий. Скорее, тягучий. Как орган в пустом соборе.
— Расслабься. Я не забирать. Я напомнить. Ты ведь когда-то хотела ко мне присоединиться.
Я замерла.
Он продолжил:
— Мы ищем новых проводников. Помощников. Учеников. Работа не пыльная, хотя иногда — буквально. График гибкий. Форму выдают.
— То есть… стать Смертью?
— Пока что — ученицей. А там видно будет. У тебя талант. Интуиция. И лёгкая склонность к мраку.
Мы болтали минут двадцать. Я удивилась, насколько с ним спокойно. Комфортно. Как будто он не воплощение конца всего, а просто... человек, который устал и пришёл попить чаю с кем-то, кто его поймёт.
Он рассказывал истории о том, как встречал людей в самые странные моменты, как они реагировали. Я смеялась. Он — почти тоже.
А потом я сказала, не подумав:
— Слушай, а может, тебе пока пожить у меня? Ну, типа, соседом. Тут комната свободная. Одной в этом доме жутко.
Он замер.
И, к моему абсолютному изумлению, он сказал:
— Согласен.
Вот так у меня появился сосед.
По имени Смерть.
Первый день на новой работе — всегда стресс. Особенно если твой начальник — Смерть, а твой офис — особняк, который в последний раз видел уборку при Йолототли.
Нет, он, конечно, предупреждал, мол, “работа местами пыльная”. Но я-то подумала — это метафора. Типа, ну, да, тени прошлого, переживания, очищение кармы, всё такое.
А он, оказывается, имел в виду буквально пыль. Которая ложилась на всё. Слоями. Слоями в два пальца. Если по ней провести рукой, можно нарисовать карту мира.
Особняк был массивный, с тремя этажами, скрипучими лестницами, и кучей антикварных деталей, про которые Смерть устало говорил:
— Это вообще-то душа позапрошлого века. Не трогай. Он кусается.
Помимо меня были ещё стажёры.
Смерть проводила тренинг. С бумажками. С табличками. С фразами в духе:
— Собирать душу нужно аккуратно. С уважением. Не трогайте за щёки.
— Каждый случай — отдельный отчёт. Формы СЖ-13, СЖ-14 и “Протокол утраты №2”.
— Опоздания — грех. Не явка на сбор — кармическая дыра.
— Выполнил план — премия. Не выполнил — работаешь с духами бухгалтеров.
Я старалась быть внимательной, правда. Но всё внимание переключилось, когда он впервые увидел меня в дверях.
Повернулся. Осмотрел. Снизу вверх.
Под капюшоном — ничего. Чёрная тень. И всё равно я почувствовала, как он скривился.
И пробормотал себе под нос:
— Надо бы ей костюмчик почернее…
Вот тогда я поняла: будет весело.
Неподалёку от особняка находилась арка. На вид — старая каменная штука, поросшая мхом. Но светилась изнутри.
Не сильно. Не пугающе.
Скорее как модная фотозона с неоновыми лампами.
— Это Врата, — сказал Смерть.
— Вход в загробный мир.
— Ага, конечно, — пробормотала я.
— Лампочки в камень вставили, и называют портал. Тоже мне, “ворота”...
Он ничего не ответил. Только чуть дольше, чем нужно, на меня посмотрел.
Я решила пока не спорить. Просто добавила к списку: исследовать портал, когда никто не видит.
И да, если вдруг интересно — первую душу я пока не собрала.
Но клянусь, на следующий день приду в чёрном.
Вдруг тогда он не будет шептать за спиной.
Мой первый выезд.
Не знаю, чего я ожидала. Что это будет как в кино — молнии, ветер в волосах, душа вылетает с ангельским хором.
На деле — замшелый барчик на окраине. Одинокая фигура, скрючившаяся под мигающей лампой. И я — в рабочем балахоне, с планшетом и бланком отчётности.
Душа — женщина лет сорока с чем-то. Художник. Судя по всему, обрадовался чуть сильнее, чем стоило.
Причина смерти: “безудержный смех”.
Да, серьёзно.
Да, я тоже охренела.
Пока я стояла над телом и заполняла форму СЖ-13 (чёрной ручкой, без помарок, не дай бог), у меня в голове крутилось только одно:
Жизнь — это такая тонкая, ломкая штука.
Раз — и всё.
От любви к искусству, от глотка воды не туда, от глупого смеха.
Просто… всё.
И да, я знаю, мне вроде как не положено об этом задумываться. Я ж вампир. У меня впереди… ну, много. Очень много. Может, даже бесконечно много.
Но вот стою я — и думаю:
А если завтра меня не станет? Кто скажет, что я была странной, но классной? Что мои книги были готично-гениальны, а моя тату — символ эпохи?
Короче, к моменту, когда я закончила бумажки, в голове уже зреет мысль:
надо написать завещание.
У меня, конечно, ничего нет, кроме дома, пары растений, вороны, старого кота и бесконечного плейлиста под настроение «умирать красиво».
Но пусть будет.
Мало ли. Потомкам пригодится. Или археологам.
Я выпрямилась, резко взмахнула косой, и с чисто драматическим пафосом провозгласила:
— Жертва стендапа, иди туда, где твое чувство юмора никогда не потрескаются от сырости и налогов!
Душа подняла бровь.
Ну, условно. У неё лица уже почти не было.
Но мне показалось — оценила.
Жаль, что никто не видел.
После первого выезда я два дня ходила мрачная, как декабрь без кофеина.
Не то, чтобы я хотела бросить всё и стать пастухом духов в глуши. Просто… как-то зацепило.
Вопрос «а вдруг завтра я?» — он въедается. Даже в тех, у кого бессмертие записано где-то в подкорке.
Я поделилась мыслями со своим новым соседом.
Он выслушал меня внимательно. А потом, как человек, у которого в голове нет ни одной нейронной связки, ответил:
— Если так волнуешься, попробуй умереть. Для опыта.
Я зависла.
— Прости, что?
— Ну, ты же хочешь знать, каково это. Есть некая Эстер Гомес. Мастер возврата. Она знает, как отправиться туда — и вернуться обратно. Не навсегда. По турпутёвке, так сказать.
Моё “но я только начала жить” утонуло в воздухе. Любопытство, как всегда, оказалось сильнее самосохранения.
Эстер оказалась совсем не такой, как я ожидала. Никакой костяной ведьмы, ни окровавленного шамана.
Просто женщина. С глазами, в которых отражались кладбища и тёплый свет свечей одновременно.
Она объяснила всё чётко. Без мистики. Без танцев с бубном.
— Тело останется здесь. Сознание уйдёт на тот берег. Только на пару часов. Вернёшься — словно была в очень странном сне.
И вот, я — призрак.
Нет, не «Бу!», не цепи, не холод по пяткам.
Это было… как дождевая вода внутри тебя. Прозрачность. Тишина. И ощущение, что ты часть чего-то гораздо большего.
Я летала.
Сквозь стены, сквозь мысли. Слышала, как дерево шепчет в пустом саду. Видела эмоции людей, как светящиеся клубы вокруг голов.
Да, всего пару часов. Но это было… ну… охрененно.
Когда вернулась — сразу захотелось чаю. Очень горячего и очень сладкого.
Тело отзывалось странно — как будто я его заново сняла с вешалки.
Смерти я потом сказала:
— Ты, конечно, тот ещё ментор. Но... спасибо. Это было важно.
Следующее дело выбило из колеи не меньше, чем первое появление в особняке Смерти. Всё начиналось как обычно: сообщение, координаты, срочный выезд. Только по прибытии на место я поняла — это жуткая загадка с привкусом чего-то очень, очень неправильного.
В городском парке — типичном, зелёном, с фонтанчиком и детской площадкой — лежали тела. Просто лежали. Без видимых ран, без крови, без борьбы. Как будто уснули. Или… как будто кто-то выключил их изнутри. Я прошлась мимо, щёлкая пальцами, пробуя отклик души, как нас учили на тренировке. От тел шёл странный фон: слабый, будто стертый. Смерть тут была, но не обычная. Не естественная. Она была
жадная,
растянутая — как будто душу не отпустили, а… пережевали.
Следы. Склизкие. Чрезмерно большие. И один кусок ткани — весь в прозрачной слюне.
— Да ладно, — прошептала я. —
Это что, шутка?
Нет, не шутка.
Через несколько минут кусты дрогнули, и я увидела виновника: жвачное растение. Ползучее, с фиолетовыми пятнами, отвратительной пастью и хищным движением листьев. Оно дышало. ДЫШАЛО.
Я чуть не споткнулась о корень, пятясь назад. Эти штуки не растут просто так. Их выращивают в закрытых лабораториях, под строгим контролем. Они не должны выживать в дикой среде.
И уж точно не должны питаться людьми в парке.
Я замерла, смотря на него. Оно не нападало. Просто сидело, сытое и довольное. Может, узнало во мне Смерть. Или, может, знало, что я не просто так здесь.
Кто посадил это? Зачем? Почему никто не знал?
Слишком много совпадений.
Мысль билась в голове, как муха о стекло:
это всё связано. И, похоже, я уже не просто случайная участница. Я — часть схемы. Зубец в механизме. Или ключ к двери, которую кто-то медленно, нарочно открывает.
И, возможно, если я не пойму, кто за этим стоит, и зачем, — следующая лавочка в парке может оказаться моей.
Найон и Эстер были, пожалуй, единственные, к кому можно обратиться с вопросами. Они не просто видели тень, не просто пережили ее — они жили в этой тени. Они дышали её воздухом, и, кажется, понимали больше, чем говорили.
Я рассказала Найону о случае в парке. Подробно. Без прикрас.
Он слушал молча. Его лицо перекосилось. Словно его ударили.
Я не смогла расшифровать его реакцию.
Испуг? Гнев? Обида?
— Это... плохо.
Эстер отреагировала иначе. Спокойно. Как будто ждала чего-то подобного.
— В тлетворных топях есть призрак, — сказала она. —
Много их там. Но один особенный. Его зовут Персиваль Терпеливый. Он знал многое ещё до войны. До смерти. До всей этой чепухи, что сейчас зовётся “равновесием”. Спроси у него.
Топи встретили тишиной, влажным воздухом и шепчущими деревьями. Место, где тени чувствовались физически. Где даже шаги звучали чужими.
Я добралась до указанной точки. И… застыла.
Там, где должен был быть Персиваль, стоял призрак того самого растения.
Огромный, полупрозрачный силуэт. Оскаленная пасть. Пульсирующие лепестки. Оно не двигалось.
Воодушевление испарилось.
Я стояла, смотрела на него — и мысли начали клубиться, как пар в холоде.
Почему?
Зачем?
Кто вырастил? Кто приказал? Кто позволил?
И почему, чёрт возьми, в этом месте, где должен быть мудрый призрак, я вижу зелёного убийцу?
Кто-то это устроило. Кто-то хотел, чтобы люди умерли.
Кто-то связал душу, держал её на привязи. Как питомца. Как оружие.
Я стояла, сжимая кулаки, и чувствовала, как во мне поднимается что-то — гнев, решимость, магия, всё сразу.
Всё это связано. Медальон. Карта. Элис. Врата. Фолиант. И теперь — это.
Возможно, именно об этом она и пыталась меня предупредить.
Что мир уже треснул.
А теперь кто-то — медленно, но верно — расшатывает трещину, чтобы она лопнула.
Экевака Фаамона нашёл меня сам.
Я не звала его, не искала, не писала загадочные письма на могильных плитах. Он просто вышел мне навстречу. В парке. Среди обычного дня.
И без «привет», без «а вы, случайно, не Киана?», без вступлений, просто начал говорить.
— Лицо Смерти — это единственное, что имеет значение. Всё остальное — фантики.
Голос у него был низкий, как будто шёл снизу от земли, и при этом тихий, почти ласковый. Лицо… обычное. Но в глазах — что-то, что не давало смотреть прямо. Как будто ты чувствуешь, как на дне этих глаз кто-то живёт.
Он продолжал:
— Семья. Романтика. Дружба. Любовь. Всё это — не более чем мимолётные искры. А Смерть — вечна. Мир мёртвых ближе, чем ты думаешь. Он накладывается на живой. Он дышит сквозь него.
Я даже не знала, что сказать. Ни одного «что ты несёшь» не подходило. Потому что... я чувствовала: он не бредит. Он знает.
— Ты работаешь со Смертью. «Это тебя обязывает», —сказал он. —
Поговори с ними. С теми, кто остался там. Кто не ушёл.
— С призраками? — уточнила я.
Он кивнул.
— Не просто поговори. Познакомься. Спроси, что их держит. Узнай, чего они хотят. Иногда мёртвые рассказывают о жизни больше, чем живые. Потому что им уже нечего терять.
А потом, уже на прощание, он впервые за всё время улыбнулся. Чуть-чуть. Лёгкий изгиб губ, как от тени прошлого.
— Император всегда должен иметь кубок, наполненный до краёв, — сказал он.
Я зависла. Что? Зачем? Причём тут кубок?
Он уже начал уходить, растворяясь в деревьях, когда вдруг обернулся и бросил через плечо:
— У тебя получится. Ты умеешь говорить с людьми. А призраки это любят. Они, знаешь ли, любят… развлекаться.
Он стоял на кухне. Заваривал чай. Точнее, наливал горячую воду в чашку с пакетиком — с тех пор, как мы жили вместе, я поняла, что Смерть — не эстет. Его устраивал самый простой чёрный чай, без сахара, без вкуса, без души, как бы иронично это ни звучало.
— Мне нужно поговорить! — выпалила я. —
Срочно. Важно. Я встретила Фаамону, он говорит, что я должна общаться с мёртвыми, причём не просто здороваться, а знать их, расспрашивать, понимать, узнавать, вникать, и вообще, он сказал, что император должен иметь кубок, наполненный до краёв, и...
Я сбивалась, жестикулировала, выливала всё, что бурлило внутри: и про жвачные растения, и про Персиваля, и про то, как всё это связано. Мне казалось, я сейчас взорвусь, если не расскажу всё.
Он слушал.
Молча. Без одной эмоции. Даже без поворота головы.
Когда я закончила (а точнее — выдохлась), он просто кивнул и, всё ещё глядя в чай, произнёс:
— Делай как хочешь. Мне удобно, когда ты сама определяешь свои действия.
— То есть… тебе неважно?
— Мне важно, чтобы был порядок. А ты... не мешаешь.
Вот и всё.
Без вдохновляющей речи. Без тайных наставлений.
Но когда он вышел из кухни, оставив чашку на столе, во мне зашевелилось что-то другое.
Вопросы.
Глубокие. Липкие. Неприятные.
А какой у него настоящий облик?
Почему он выбрал меня?
Кем он был до того, как стал Смертью?
Он вообще был кем-то?..
Я чуть не погрузилась в этот мысленный омут с головой — пока он не вернулся из прихожей, мельком глянув на меня с тем самым своим нейтральным, вечным взглядом, и невозмутимо спросил:
— А ты помнишь про план на этой неделе?
— План?
— Души. Четыре до пятницы. Ты пока на нуле.
Всё.
Реальность вернулась, как пощёчина.
Четыре души. До пятницы.
Всё как в офисе, только вместо отчётов — человеческие жизни.
Но и про врата я не забыла.
Тем более, что идти никуда не надо. Они прямо здесь, за особняком. Стоят. Светятся. Молчат.
Ждут.
Если бы сейчас меня увидела мама, она бы моментально вручила мне пакет таблеток, стакан воды и направление к психиатру. С её точки зрения, я была на грани — ну или уже за ней, с флажками, мегафоном и свистком. Мрачная, взъерошенная, с дергающимися глазами и руками. Я и сама это понимала. Уже.
Чтобы хоть как-то оторваться от бурлящего в голове компота из голосов, загадок, смертей, призраков и неясных императоров с кубками, я вышла из дома и на автопилоте зашла в первую попавшуюся мастерскую. Как оказалось — гончарную.
Фыркнула:
— Ну конечно, грязь, глина и творчество. То, чего мне не хватало в этой жизни: разбавить мрак подноготной ещё и работой руками.
Сначала это было омерзительно.
Мои отполированные ноготки по локоть оказались в липком, тёплом комке, который пытался развалиться. Я раздражалась. Бурчала. Но крутила.
А потом…
Что-то щёлкнуло.
Материал стал поддаваться.
Он дышал под моими пальцами, изгибался, слушался. И в какой-то момент я поняла, что впервые за последние недели я не думаю, не анализирую, не строю заговоров, не ищу ответов в тенях. Просто леплю.
Моя первая ваза получилась настолько изящной, что наш мастер-профи даже приподнял бровь и выдал:
— У тебя лучше, чем у девочек, что тут третий год маются.
И я, вся в глине, с лохматой прядью на щеке, подумала:
— А может, к чёрту писательство? Может, не сидеть дома, не долбить по клавишам, не грызть ногти над “второй главой романа”, а лепить. Лепить мир. Своими руками. По-настоящему.
На этом душевном подъёме я почти почувствовала себя нормальной.
Почти.
Пока не заглянула в студенческий кабинет и не увидела табло успеваемости.
Тройка.
По предмету, который я даже не помню, как сдавала.
Фонетика? Теория языка? Или «Язык языка как язык»?
Голова закружилась.
Сердце ушло в пятки.
Всё-таки, кажется, у меня не просто тревога. Кажется, у меня болезнь.
Но диагноз был бы слишком лёгким объяснением.
Потому что в глубине души я знала — это не я схожу с ума.
Это мир медленно, изысканно и с особым садизмом, скатывается в бездну.